С  залитой  майским  солнцем улицы Гэриш шагнул в полумрак

общежитского холла; глаза его не сразу приспособились  к  смене

освещения,  и  бородатый Гарри показался призраком, бестелесным

голосом

  Правда! Я нервный - очень даже нервный, просто до ужаса, таким уж уродился; но как можно называть меня сумасшедшим? От болезни чувства мои только обострились - они вовсе не ослабели, не притупились. И в особенности - тонкость слуха. Я слышал все, что совершалось на небе и на земле. Я слышал многое, что совершалось в аду. Какой я после этого сумасшедший? Слушайте же! И обратите внимание, сколь здраво, сколь рассудительно могу я рассказать все от начала и до конца.

Утром в четверг, когда он выходил из дома, Аделина подошла к дверям:
– Ты все еще чувствуешь привкус? Норман укоризненно взглянул на нее.
– Ответь мне, – жена требовательно перехватила взгляд.
Он молча обнял ее, прижался к золотистым прядям щекой.
– Я спросила тебя, – сказала Аделина.
– Может быть, забудем об этом? – умоляюще проговорил он.
– Но ты уже сказал это, милый. В первую годовщину нашей свадьбы!
– Извини, – он уткнулся носом в ее плечо. – Иногда у меня вырываются глупости.
– Ты не ответил мне. Мои губы отдают кислым?
– Кислым? Что ты, конечно нет. – Он крепче обнял жену, вдохнул аромат ее пышных волос. – Ты прощаешь меня?
Она с улыбкой поцеловала его в кончик носа, и Нортон снова, в который раз, поблагодарил судьбу, подарившую ему такую замечательную жену. Второй год их супружества протекал, словно второй день медового месяца.

 Самым замечательным свойством дома была полнейшая тишина. Когда
мистер Грапин входил, хорошо смазанная дверь захлопывалась за ним
беззвучно, как во сне. Двойной ковер, который он сам постелил недавно,
полностью поглощал звуки шагов. Водосточные желоба и оконные переплеты
были укреплены так надежно, что не скрипнули бы в самую ужасную бурю. Все
двери в комнатах закрывались новыми прочными крюками, а отопительная
система беззвучно выдыхала струю теплого воздуха на отвороты брюк мистера
Грапина, который согревался в этот промозглый вечер.

  - Внемли мне, - молвил Демон, возлагая мне руку на голову. - Край, о котором я повествую, - унылый край в Ливии, на берегах реки Заиры, и нет там ни покоя, ни тишины.

Жил да был на свете мальчик по имени Джонатан. Он был умным, красивым

и очень храбрым. Но Джонатан был сыном сапожника.

  Однажды его отец сказал: "Джонатан, ты должен отправляться на поиски

счастья. Ты уже достаточно взрослый"

Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы.
Обыкновенно романисту надлежит их избегать, если он не хочет оскорбить или оттолкнуть читателя. Прикасаться к ним подобает лишь в том случае, когда они освящены и оправданы непреложностью и величием истины. Так, например, мы содрогаемся от "сладостной боли", читая о переправе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме в Лондоне, о Варфоломеевской ночи или о том, как в калькуттской Черной Яме задохнулись сто двадцать три узника. Но в таких описаниях волнует сама достоверность - сама подлинность - сама история. Будь они вымышлены, мы не испытали бы ничего, кроме отвращения.

Если вы едете из Л. А. через Сан-Бернардино на восток по шоссе № 66, вам нужно пересекать пустыню Моав. Даже после того, как вы миновали Нидлс и границу штата, легче не становится. Чем дольше изнурительный подъем, тем суше воздух. Флагстафф по-прежнему в двухстах милях, а Винслау, Гэллап и Альбукерк – уже далеко позади. Так что поздно переживать по тому поводу, что вам придется обходиться без пищи, отдыха и сна.