Уже давно опустошала страну
Красная смерть. Ни одна эпидемия еще не была столь ужасной и губительной. Кровь
была ее гербом и печатью - жуткий багрянец крови! Неожиданное головокружение,
мучительная судорога, потом из всех пор начинала сочиться кровь - и приходила
смерть. Едва на теле жертвы, и особенно на лице, выступали багровые пятна -
никто из ближних уже не решался оказать поддержку или помощь зачумленному.
Болезнь, от первых ее симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
Но принц Просперо был
по-прежнему весел - страх не закрался в его сердце, разум не утратил остроту.
Когда владенья его почти обезлюдели, он призвал к себе тысячу самых ветреных и
самых выносливых своих приближенных и вместе с ними удалился в один из своих
укрепленных монастырей, где никто не мог потревожить его. Здание это -
причудливое и величественное, выстроенное согласно царственному вкусу самого
принца, - было опоясано крепкой и высокой стеной 'с железными воротами. Вступив
за ограду, придворные вынесли к воротам горны и тяжелые молоты и намертво
заклепали засовы. Они решили закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не
прокралось к ним безумие и не поддались они отчаянию. Обитель была снабжена
всем необходимым, и придворные могли не бояться заразы. А те, кто остался за
стенами, пусть сами о себе позаботятся! Глупо было сейчас грустить или
предаваться раздумью. Принц постарался, чтобы не было недостатка в
развлечениях. Здесь были фигляры и импровизаторы, танцовщицы и музыканты,
красавицы и вино. Все это было здесь, и еще здесь была безопасность. А снаружи
царила Красная смерть.
Когда пятый или шестой месяц
их жизни в аббатстве был на исходе, а моровая язва свирепствовала со всей
яростью, принц Просперо созвал тысячу своих друзей на бал-маскарад,
великолепней которого еще не видывали.
Это была настоящая
вакханалия, этот маскарад. Но сначала я опишу вам комнаты, в которых он
происходил. Их было семь - семь роскошных покоев. В большинстве замков такие
покои идут длинной прямой анфиладой; створчатые двери распахиваются настежь, и
ничто не мешает охватить взором всю перспективу. Но замок Просперо, как и
следовало ожидать от его владельца, приверженного ко всему bizarre
<Странному (франц.).> был построен совсем по-иному. Комнаты располагались
столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них. Через
каждые двадцать - тридцать ярдов вас ожидал поворот, и за каждым поворотом вы
обнаруживаются что-то повое. В каждой комнате, справа и слева, посреди стены
находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею,
которая повторяла зигзаги анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их
гармонировал со всем убранством комнаты. Так, комната в восточном конце галереи
была обтянута голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана
красным, и стекла здесь были пурпурные. В третьей комнате, зеленой, такими же
были и оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были
оранжевые, в пятой - белые, в шестой - фиолетовые. Седьмая комната была
затянута черным бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и
тяжелыми складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в
этой комнате окна отличались от обивки: они были ярко-багряные - цвета крови.
Ни в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных
повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров,
- не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей анфиладу, против
каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней, и огни, проникая
сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все вокруг приобретало
какой-то призрачный, фантастический вид. Но в западной, черной, комнате свет,
струившийся сквозь кроваво-красные стекла и падавший на темные занавеси,
казался особенно таинственным и столь дико искажал лица присутствующих, что
лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
А еще в этой комнате, у
западной ее стены, стояли гигантские часы черного дерева. Их тяжелый маятник с
монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная
стрелка завершала свой оборот и часам наступал срок бить, из их медных легких
вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и удивительно музыкальный,
но до того необычный по силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый
час останавливаться, чтобы прислушаться к нему. Тогда вальсирующие пары
невольно переставали кружиться, ватага весельчаков на миг замирала в смущении
и, пока часы отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был
постарше и порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то
смутную думу. Но вот бой часов умолкал, и тотчас же веселый смех наполнял
покои; музыканты с улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим
нелепым испугом, и каждый тихонько клялся другому, что в следующий раз он не
поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут - три
тысячи шестьсот секунд быстротечного времени - и часы снова начинали бить,
наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали смятение и тревога.
И все же это было
великолепное и веселое празднество. Принц отличался своеобразным вкусом: он с
особой остротой воспринимал внешние эффекты и не заботился о моде. Каждый его
замысел был смел и необычен и воплощался с варварской роскошью. Многие сочли бы
принца безумным, но приспешники его были иного мнения. Впрочем, поверить им
могли только те, кто слышал и видел его, кто был к нему близок.
Принц самолично руководил
почти всем, что касалось убранства семи покоев к этому грандиозному fete
<Празднеству (франц.).> В подборе масок тоже чувствовалась его рука. И уж
конечно - это были гротески! Во всем пышность и мишура, иллюзорность и
пикантность, наподобие того, что мы позднее видели в "Эрнани".
Повсюду кружились какие-то фантастические существа, и у каждого в фигуре или
одежде было что-нибудь нелепое.
Все это казалось порождением
какого-то безумного, горячечного бреда.
Многое здесь было красиво,
многое - безнравственно, многое - bizarre, иное наводило ужас, а часто
встречалось и такое) что вызывало невольное отвращение. По всем семи комнатам
во множестве разгуливали видения наших снов. Они - эти видения, - корчась и
извиваясь, мелькали тут и там, в каждой новой комнате меняя свой цвет, и
чудилось, будто дикие звуки оркестра всего лишь эхо их шагов. А по временам из
залы, обтянутой черным бархатом, доносился бой часов. И тогда на миг все замирало
и цепенело - все, кроме голоса часов, - а фантастические существа словно
прирастали к месту. Но вот бой часов смолкал - он слышался всего лишь
мгновение, - и тотчас же веселый, чуть приглушенный смех снова наполнял
анфиладу, и снова гремела музыка, снова оживали видения, и еще смешнее прежнего
кривлялись повсюду маски, принимая оттенки многоцветных стекол, сквозь которые
жаровни струили свои лучи. Только в комнату, находившуюся в западном конце
галереи, не решался теперь вступить ни один из ряженых: близилась полночь, и
багряные лучи света уже сплошным потоком лились сквозь кроваво-красные стекла,
отчего чернота траурных занавесей казалась особенно жуткой. Тому, чья нога
ступала на траурный ковер, в звоне часов слышались погребальные колокола, и
сердце его при этом звуке сжималось еще сильнее, чем у тех, кто предавался
веселью в дальнем конце анфилады.
Остальные комнаты были
переполнены гостями - здесь лихорадочно пульсировала жизнь. Празднество было в
самом разгаре, когда часы начали отбивать полночь. Стихла, как прежде, музыка,
перестали кружиться в вальсе танцоры, и всех охватила какая-то непонятная
тревога. На сей раз часам предстояло пробить двенадцать ударов, и, может быть,
поэтому чем дольше они били, тем сильнее закрадывалась тревога в души самых
рассудительных. И, может быть, поэтому не успел еще стихнуть в отдалении
последний отзвук последнего удара, как многие из присутствующих вдруг увидели
маску, которую до той поры никто не замечал. Слух о появлении новой маски разом
облетел гостей; его передавали шепотом, пока не загудела, не зажужжала вся
толпа, выражая сначала недовольство и удивление, а под конец - страх, ужас и
негодование.
Появление обычного ряженого
не вызвало бы, разумеется, никакой сенсации в столь фантастическом сборище. И
хотя в этом ночном празднестве царила поистине необузданная фантазия, новая
маска перешла все границы дозволенного - даже те, которые признавал принц. В
самом безрассудном сердце есть струны, коих нельзя коснуться, не заставив их
трепетать. У людей самых отчаянных, готовых шутить с жизнью и смертью, есть
нечто такое, над чем они не позволяют себе смеяться. Казалось, в эту минуту
каждый из присутствующих почувствовал, как несмешон и неуместен наряд пришельца
и его манеры. Гость был высок ростом, изможден и с головы до ног закутан в
саван. Маска, скрывавшая его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты
трупа, что даже самый пристальный и придирчивый взгляд с трудом обнаружил бы
обман.
Впрочем, и это не смутило бы
безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы одобрение. Но шутник дерзнул
придать себе сходство с Красной смертью. Одежда его была забрызгана кровью, а
на челе и на всем лице проступал багряный ужас.
Но вот принц Просперо узрел
этот призрак, который, словно для того, чтобы лучше выдержать роль,
торжественной поступью расхаживал среди танцующих, и все заметили, что по телу
принца пробежала какая-то странная дрожь - не то ужаса, не то отвращения, а в
следующий миг лицо его побагровело от ярости.
- Кто посмел?! - обратился
он хриплым голосом к окружавшим его придворным. - Кто позволил себе эту
дьявольскую шутку? Схватить его и сорвать с него маску, чтобы мы знали, кого
нам поутру повесить на крепостной стене!
Слова эти принц Просперо
произнес в восточной, голубой, комнате. Громко и отчетливо прозвучали они во
всех семи покоях, ибо принц был человек сильный и решительный, и тотчас по
мановению его руки смолкла музыка.
Это происходило в голубой
комнате, где находился принц, окруженный толпой побледневших придворных.
Услышав его приказ, толпа метнулась было к стоявшему поблизости пришельцу, но
тот вдруг спокойным и уверенным шагом направился к принцу. Никто не решился
поднять на пего руку - такой непостижимый ужас внушало всем высокомерие этого
безумца. Беспрепятственно прошел он мимо принца, - гости в едином порыве
прижались к стенам, чтобы дать ему дорогу, - и все той же размеренной и
торжественной поступью, которая отличала его от других гостей, двинулся из
голубой комнаты в красную, из красной - в зеленую, из зеленой - в оранжевую,
оттуда - в белую и наконец - в черную, а его все не решались остановить. Тут
принц Просперо, вне себя от ярости и стыда за минутное свое малодушие, бросился
в глубь анфилады; но никто из придворных, одержимых смертельным страхом, не
последовал за ним. Принц бежал с обнаженным кинжалом в руке, и, когда на пороге
черной комнаты почти уже настиг отступающего врага, тот вдруг обернулся и
вперил в него взор. Раздался пронзительный крик, и кинжал, блеснув, упал на
траурный ковер, на котором спустя мгновение распростерлось мертвое тело принца.
Тогда, призвав па помощь все мужество отчаяния, толпа пирующих кинулась в
черную комнату. Но едва они схватили зловещую фигуру, застывшую во весь рост в
тени часов, как почувствовали, к невыразимому своему ужасу, что под саваном и
жуткой маской, которые они в исступлении пытались сорвать, ничего нет.
Теперь уже никто не
сомневался, что это Красная смерть. Она прокралась, как тать в ночи. Один за
другим падали бражники в забрызганных кровью пиршественных залах и умирали в
тех самых позах, в каких настигла их смерть.
И с последним из них угасла
жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях, и над всем безраздельно
воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.