Во время страшного
владычества холеры в Нью-Йорке <Имеется в виду эпидемия холеры начала 1830-х
годов, распространившаяся из Европы на Северную Америку> я воспользовался
приглашением одного из моих родственников провести у него две недели в его
уединенном, комфортабельном коттедже на берегу Гудзона. В нашем распоряжении
были все обычные летние развлечения; прогулки по лесу, рисование с натуры,
катание на лодках, рыбная ловля, купание, музыка и книги позволили бы нам
провести время довольно приятно, если бы не страшные известия, каждое утро
доходившие к нам из огромного города. Не было дня, чтобы мы не узнавали о
смерти того или иного знакомого. По мере усиления эпидемии мы научились
ежедневно ожидать потери кого-то из друзей. Под конец мы со страхом встречали
появление любого вестника. Самый ветер с юга, казалось, дышал смертью. Эта
леденящая мысль всецело завладела моей душой. Ни о чем другом я не мог
говорить, думать или грезить во сне. Мой хозяин отличался меньшей
впечателительностью и, хотя был сильно подавлен, всячески старался подбодрить
меня. Его философский ум никогда не поддавался призракам. К реальным ужасам он
был достаточно восприимчив, но их тени не вызывали у него страха.
Его старания рассеять мое
болезненное, мрачное настроение оказывались почти безуспешны по вине некоторых
книг, которые я обнаружил в его библиотеке. Их содержание способно было вызвать
к жизни все семена наследственных суеверий, таившиеся в моей душе. Я прочитал
эти книги без его ведома, и он поэтому зачастую не мог понять причин, столь
сильно действовавших на мое воображение.
Любимой темой моих
разговоров были приметы и знамения веру в знамения я одно время готов был
отстаивать почти всерьез.
На эту тему у нас
происходили долгие и оживленные споры; он говорил о полной беспочвенности
подобных верований, я же утверждал, что убеждение, возникающее в народе
совершенно стихийно - никем не внушенное, - само по себе содержит несомненную
долю истины и имеет право на уважение.
Дело в том, что вскоре по
приезде в коттедж со мной произошло нечто до того необъяснимое и зловещее, что
мне простительно было счесть это предзнаменованием. Я был настолько подавлен и
вместе с тем озадачен, что прошло много дней, прежде чем я решился рассказать
об этом моему другу.
На исходе очень жаркого дня
я сидел с книгою в руках возле открытого окна, откуда открывался вид на берега
реки и на отдаленный холм, который с ближайшей к нам стороны оказался почти
безлесным вследствие так называемого оползня. Мысли мои давно уже отвлеклись от
книги и перенеслись в соседний с нами город, где царило уныние и ужас. Подняв
глаза от страницы, я увидел обнаженный склон, а на нем - отвратительного вида
чудовище, которое быстро спустилось с холма и исчезло в густом лесу у его
подножия. При появлении этого существа я сперва подумал, не сошел ли я с ума, и
во всяком случае не поверил своим глазам; прошло немало времени, пока я
убедился, что не безумен и не сплю. Но если я опишу чудовище, которое я ясно
увидел и имел время наблюдать, пока оно спускалось по склону, читателям еще
труднее, чем мне, будет в него поверить.
Размеры чудовища, о которых
я судил по стволам огромных деревьев, мимо которых оно двигалось, - немногих
лесных гигантов, устоявших во время оползня, - были значительно больше любого
из океанских судов. Я говорю "судов", ибо чудовище напоминало их
своей формой - корпус нашего семидесятичетырехпушечного военного корабля может
дать довольно ясное представление о его очертаниях. Рот у него помещался на
конце хобота длиною в шестьдесят-семьдесят футов, а толщиною примерно с
туловище слона. У основания хобота чернели клочья густой шерсти - больше чем на
шкурах дюжины бизонов; оттуда торчали книзу и вбок два блестящих клыка вроде
кабаньих, только несравненно больше. По обе стороны хобота тянулось по
гигантскому рогу футов в тридцать-сорок, призматическому и казавшемуся
хрустальным - в них ослепительно отражались лучи заходящего солнца. Туловище
было клинообразным и острием направлено вниз. От него шли две пары крыльев,
каждая длиною почти в сто ярдов; они располагались одна над другой и были
сплошь покрыты металлической чешуей, где каждая чешуйка имела в диаметре от
десяти до двенадцати футов. Я заметил, что верхняя пара соединялась с нижней
толстой цепью. Но главной особенностью этого страшного существа было
изображение черепа, занимавшее почти всю его грудь и ярко белевшее на его
темном теле, словно тщательно выписанное художником. Пока я глядел на
устрашающее животное и особенно на рисунок на его груди с ужасом и
предчувствием близкой беды, которое я не в силах был побороть никакими усилиями
разума, огромные челюсти, помещавшиеся на конце его хобота, внезапно
раскрылись, и из них раздался громкий и горестный вопль, прозвучавший в моих
ушах зловещим предвестием; едва чудовище скрылось внизу холма, как я без чувств
упал на пол.
Когда я очнулся, первым моим
побуждение было, разумеется, сообщить моему другу все, что я видел и слышал, -
и я затрудняюсь объяснить чувство отвращения, которое почему-то меня удержало.
Но как-то вечером, дня через
три или четыре после этого события, мы вместе сидели в комнате, где мне
предстало видение; я сидел в том же кресле у окна, а он полулежал вблизи от меня
на софе. Вызванные временем и местом ассоциации побудили меня рассказать ему о
странном явлении. Он выслушал меня до конца, сперва смеясь от души, а затем
сделался необычайно серьезен, словно не сомневался в моем помешательстве. В эту
минуту я снова ясно увидел чудовище и с криком ужаса указал на него. Мой друг
внимательно посмотрел, но стал уверять, что ничего не видит, хотя я подробно
описал ему, как оно спускается по оголенному склону холма.
Моему ужасу не было предела,
ибо я счел видение предвестием моей смерти или, еще хуже, симптомом
надвигающегося безумия. Я в отчаянии откинулся на спинку кресла и закрыл лицо
руками. Когда я открыл глаза, видения уже не было.
К моему хозяину, напротив,
вернулось в значительной степени его прежнее спокойствие, и он очень подробно
расспросил меня о внешнем виде фантастического создания. Когда я вполне
удовлетворил его на этот счет, он испустил глубокий вздох облегчения, точно
избавился от непосильного бремени, и с хладнокровием, показавшимся мне
жестоким, вернулся к прерванному разговору о некоторых вопросах умозрительной
философии. Помню, что он между прочим особенно подчеркнул мысль, что главным
источником всех человеческих заблуждений является склонность разума
недооценивать или переоценивать какой-либо предмет из-за простой ошибки в
определении расстояния.
- Так, например, - сказал
он, - для правильной оценки влияния, какое окажет на человечество повсеместное
распространение демократии, непременно следовало бы принять во внимание
отдаленность эпохи, когда это распространение завершится. А между тем, можете
ли вы указать хотя бы одного автора, пишущего о формах правления, который
считал бы этот вопрос достойным внимания?
Тут он на мгновение
остановился, подошел к книжному шкафу и достал элементарный курс естественной
истории. Попросив меня поменяться с ним местами, чтобы ему легче было разбирать
мелкую печать, он сел в мое кресло у окна и, открыв книгу, продолжал почти тем
же тоном, что и прежде.
- Если бы не ваше подробное
описание чудовища, - сказал он, - я, пожалуй, не смог бы показать вам, что это
такое.
Прежде всего позвольте
прочесть вам школьное описание рода Sphinx, семейство Crepuscularia, отряд
Lepidoptera, класс Insecta, то есть насекомых. Вот это описание:
"Четыре перепончатых
крыла, покрытых цветными чешуйками с металлическим блеском; рот в виде
закрученного хоботка, образованного пр0одолжением челюстей; по сторонам его
зачатки жвал и пушистые щупики. Нижняя пара крыл соединена с верхней
посредством жестких волосков; усики в виде удлиненной призматической булавы;
брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая Голова иногда внушает немалый страх
непросвещенным людям из-за печального звука, который он издает, и эмблемы
смерти на его щитке".
Он закрыл книгу и наклонился
вперед, чтобы найти в точности то положение, в котором сидел я, когда увидел
чудовище.
- Ну да, вот оно! -
воскликнул он, - сейчас оно ползет вверх, и, должен признать, вид у него
необыкновенный. Однако оно не так велико и не так удалено от вас, как вы
вообразили.
Оно ползет по паутине,
которую какой-нибудь паук повесил вдоль оконной рамы, и я вижу, что длина его -
не более одной шестнадцатой дюйма, и такое же расстояние - одна шестнадцатая
дюйма - отделяет его от моего зрачка.